Здесь речь пойдет о сравнении различных подходов — деятельностного и более широкого знакового. Текст написан на основе полемики, которая возникла в ходе моей переписки с А.Г. Бурцевым, канд. архитектуры, доцентом кафедры Теории архитектуры и профессиональных коммуникаций Уральской государственной архитектурной академии. Далее я буду использовать инициалы А.Г. (Александр Геннадьевич Бурцев) и Г. Ю. (Георгий Юрьевич Сомов).

А. Г. : Так получилось, что в семиотике я придерживаюсь линии Теории Деятельности (Выготский, Леонтьев, Энгестром и др.). В ней меня привлекает возможность трактовать знаковые процессы как в узко психологическом или даже психофизиологическом ключе, так и в более широком — социологическом, общефилософском. В первом случае этот подход достаточно много общего имеет с экологическим подходом к семиотике, которого придерживаются последователи Дж. Гибсона (Krampen, Coolen, Rappoport, Ferreira), и биосемиотическими исследованиями (Kull, Hoffmeyer, Barbieri, Lestel). Во втором случае он родственен направлению Social Semiotics (Halliday, Kress, van Leeuwen). Но пользуясь теорией деятельности мы можем объяснять и психофизиологические и социальные феномены семиозиса на основе единого понятийного аппарата. Если честно я был несколько удивлен, когда в результате достаточно долгого поиска через сайты SageJournals, Elsevier, Springer а также WebofKnowledge я не увидел семиотического развития этой отечественной теории на Западе. Подозреваю, что проблема здесь в узости моего кругозора. Какая у Вас точка зрения на этот счет? Почему деятельностный подход в семиотике остается невостребованным? Ведь казалось, что в работах Иконникова, Коротковского и других отечественных ученых он начинал уже сливаться с семиотическим пониманием архитектуры. В том что касается структуры знака и кодов архитектурных знаковых систем я ориентируюсь на работы отечественного философа Чертова Л.Ф. Единственный ученый у нас в стране, который развивает это направление.

 

О кодах в семиотике архитектуры

 

Г. Ю. : Попытаюсь высказать свое отношение к подходу, о котором Вы говорите. Начну с конца. Попытаюсь высказать свои соображения в ответ на ваши соображения по поводу системы Л.Ф. Чертова.

Во-первых, нужно сказать о классических кодах. Деление кодов на семантические и синтаксические развивает главным образом книгу У. Эко «Отсутствующая структура». У. Эко следовал пониманию знака как единства означаемое — означающее, что следует из семиологии, продолжающей Ф. де Соссюра. Места для прагматического измерения и для прагматических кодов в этой теории нет. Ведь при схеме знака «означаемое — означающее» у кодов возникает только две оси: связывающая две стороны знака семантика и связывающая знаки между собой и означающие знаков между собой — синтактика (синтаксис). Прагматика появляется у Ч. Морриса как продолжение триадической модели знака Ч. С. Пирса.  Попытки соединить семиотику (Ч. С. Пирс, Ч. Моррис, Т. Себеок и др.) с семиологией (Ф. де Соссюр и его последователи) пока еще не очень успешны. Хотя процесс интеграции намечен (американский семиотик J. Deely). Уже в книге Ю.С. Степанова «Семиотика»намечено соединение понятий этих двух ветвей семиотики. Но есть еще немало вопросов. Если следовать делению кодов на семантические и синтаксические, значения представляют собой проявления связей означаемое-означающее, закрепленные в действиях, вообще — в деятельности людей (в соответствии с теорией деятельности в психологии). Соответственно, закрепляются именно коды, связанные с деятельностью человека с данным типом предметов. У Л. Ф. Чертова выделяются три таких кода, возникающие в архитектуре: «архитектонический», «предметно-функциональный» и «социально-символический» (Чертов, 1996). Соответственно, имеются три группы отвечающих им языковых единиц. А внутри каждой из этих групп единиц есть свои — архитектурные морфемы и фонемы.

Основой архитектонического кода является тектоника. В этом Л. Чертов следует идее В.Ф. Маркузона: «тектоника — основа языка архитектуры». Но если мы выводим коды из традиционной теории архитектурной композиции, возникает вопрос как соотносятся с кодами другие категории этой теории: масштаб и масштабность; соразмерность и пропорции; объемно-пространственная структура? И такие коды, выводя их из категорий композиции, мы без труда обнаружим. Прежде всего обнаруживается код формирования масштаба. Между прочим, восприятие удаленности, расстояний одних предметов от других относится к области формирования так называемой сенсорной информации. Таким образом и теория композиции и области нейрологии, нейрофизиологии указывают на самостоятельность кодов восприятия расстояний, размеров, движений предметов в пространстве как на фундаментальный тип кодов. А этого — основополагающего кода в триаде Л.Ф. Чертова быть не может, так как он имеет натуральное — предкультурное происхождение. Поэтому возникает некоторое недоверие к самому подходу выводить типы кодов только из деятельности с предметами, из действий, закрепленных в культуре. Имеется более широкая область происхождения и закрепления кодов — врожденные, натуральные.

Три типа кодов, выделенных Чертовым, связаны с обозначением реальных предметов и действий — движений людей, ориентаций в пространстве; назначением зданий и функциональными процессами; социальными аспектами жизненных процессов — с денотациями. Между тем, семиотики иногда говорят о коннотативных кодах (Danesi). А это коды, которые могут быть совсем не связаны с предметами. К таким кодам относятся, например, механизмы распознавания антропоморфных черт.

И наконец, выделенные типы кодов семантические. А где все три типа кодов, если мы принимаем деление семиотики: на прагматику, семантику и синтактику (синтаксис)?

Так вот сама проблема выявления типов кодов — проблема их систематизации, как мне представляется, связана с необходимостью видеть различные области, группы моделей и концепций, имеющие разное происхождение. В данном случае отчетливо видна необходимость различать: семиотику Ч. Морриса с его тремя «измерениями», основанную на модели знака Ч. С. Пирса, и семиологию Ф. де Соссюра и его последователей. Возникает проблема связи значений и кодов с деятельностью и культурой и с их натуральным — природным происхождением; а значит, — с областью нейрологии и связанных с нею наук.

Теперь другое: сама структура кода и его единицы.

Семиотики исходят в основном из вариантов выделения единиц в кодах, которые предлагали в семиологии, в т.ч. в семиологических концепциях архитектуры и предметного мира — У. Эко, Д. Кёниг, Ф. Шоай, Дж. Дорфлес и др. Эти теоретики следуют моделям лингвистов, главным образом — моделям А. Мартине, Л. Ельмслева и Л. Прието. В тексте Л.Ф. Чертов опирается на У. Эко. Его модель кода и языковых единиц во многом продолжает семиологию А. Мартине — идею двойного расчленения языка, которая была обоснована применительно к лингвистике. В вербальных языках морфемы и фонемы наглядны и хорошо изучены. Однако насколько хорошо эта схема описывает невербальные коды и языки? Чтобы понять какие из этих вариантов лучше, какие модели более универсальные, а какие — более частные, приходится вникать в происхождение данных моделей в лингвистике. Требуется также рассмотрение современного состояния взаимосвязей этих лингвистических моделей. Вот почему приходится углубляться в эти и другие фундаментальные научные области для разработки семиотики архитектуры.

Существует подозрение, что основная причина значительных различий лингвистических кодов и архитектурных кодов — пространство-время. Коды и языковые единицы лингвистических систем условных знаков, чередуются во временной последовательности. В пространственно-визуальную архитектурную реальность их просто так — напрямую — перенести не получается. В вербальном языке морфемы могут строиться из фонем, одни единицы включают в себя другие, поскольку звуки следуют друг за другом по оси времени. В пространстве же единицы могут «пересекаться». Для примера можно указать проемы в стене и заглубления участков стены. Вариантов их сочетаний, взаимосвязей, очень много. И в одном стиле или архитектурном течении приемы взаимосвязей этих элементов могут быть разные. Это подтверждает, что более фундаментальны не единицы, а планы, в которых они образуются: формы и субстанции планов выражения и содержания семиологической концепции — принцип связи Л. Ельмслева.

Методологи науки, близкие к логическому позитивизму, никогда не согласятся с тем, что языковые единицы реально существуют, а не являются некоей проекцией на видимый мир наших мыслительных схем. Иначе говоря, имеется еще и проблема статуса универсалий, которая существует в скрытом виде в любом указании таких единиц.

Иначе говоря, при углублении в модели кодов, предлагаемых Л.Ф. Чертовым, возникает немало вопросов. Хотя в принципе его подход к проблеме систематизации кодов языка архитектуры представляется достаточно убедительным.

 

Деятельность в семиотике архитектуры

 

Г. Ю.: Мои соображения по поводу некоторых схем, связывающих типы деятельности, которые мы обсуждали.

Схемы, связывающие типы деятельностей и знаки, в принципе возможны и работать на их основе для прояснения вопросов семиотики архитектуры можно. Но если взглянуть более широко, обнаруживаются скрытые проблемы, относящиеся к подобного типа моделям, — вообще к взаимоотношениям семиотики и категории «деятельность». Разумеется, рассматривать эти проблемы следовало бы обстоятельно и детально. Попытаюсь высказать лишь некоторые соображения.

Отдельные типы деятельности: как они соотносятся? Если преобразовательная деятельность включает в себя все другие — тогда понятно как эти другие деятельности соотносятся. Познавательно-оценочные деятельности являются основой преобразований и включаются в преобразовательную деятельность. Познание рассматривается в этом случае как необходимая составная часть эффективных преобразований (как составная часть практики).

Схема типов деятельности может рассматриваться : 1) применительно к архитектурно-градостроительной деятельности — к проектной или проектно-строительной практике и 2) применительно к реальности существования объектов этой деятельности: реальным поселениям, городам, функциональным зонам, архитектурным ансамблям, зданиям, сооружениям и т.д. Применимость самого понятия «деятельность» и всех связанных с ним понятий, моделей, представлений для этих реальностей различна. Для рассмотрения процессов, систем, структур реальности объектов архитектурно-градостроительной деятельности деятельность оказывается недостаточно емкой категорией. Ведь когда мы рассматриваем любой фрагмент городской среды: жилой дом, улицу, двор, городской квартал, жизненные процессы, происходящие в этих домах, на улицах, во дворах и т.д., вообще многое из того, что происходит, относится не к деятельности, а к поведению, другим процессам «внедеятельности»: например, созерцанию, переживаниям, эмоциональным реакциям. И это существенно сказывается на всех знаковых системах, которые формируются в окружении людей. Часть этих знаковых систем несомненно связана с деятельностью, например, создание ориентиров, но многое другое не вполне можно описать и объяснить с помощью деятельности — с ее целями и средствами. Для рассмотрения целей, объектов и средств архитектурно-градостроительной деятельности приходится различать то, что «думает» проектировщик или потребитель, ставя себя на место участника жизненных процессов, приписывая ему свои собственные идеи, образы, смыслы, настроения.

Следует обратить внимание на трудноразрешимые проблемы, к которым ведут схемы, построенные в категориях деятельности и деятельностного подхода. В статье о треугольнике by Y. Engeström, к которой вы меня адресовали (Annalisa Sannino, Activity theory as an activist and interventionist theory, Theory& Psychology 2011 21: 571-598), деятельностный подход закономерно связывается с учением К. Маркса, с историческим материализмом в целом. В то же время полезно учитывать, что его основы берут начало у И. Канта, И.Г. Фихте и других мыслителей немецкой классической философии (Юдин Э.Г. «Деятельность и системность», в Сб.: Системные исследования, Москва, Наука, 47-59). «Субъект — это деятельность» — говорил Фихте. Уже в этом высказывании ясно, что понятие «субъект» логически скорее вторично по отношению к деятельности (а не наоборот). А деятельность помимо субъекта и объекта включает цели, средства, орудия. Это тем более убедительно при обосновании происхождения деятельности из труда, когда само происхождение человека связывается с использованием орудий труда и трудом по изготовлению этих орудий. Цели предполагают модели преобразований, так как цель — прежде всего «модель потребного будущего». А это превращается в некий образ будущего, в способность точного и детального предвидения результатов действий. Формируются особые качества психики, о которых говорил К. Маркс, сравнивая архитектора и пчелу. Хотя как показывают исследования эволюционистов, изготовление орудий еще не делает обезьяну человеком; есть обезьяны, которые изготавливают даже копья и пользуются ими (Cognitive Archaeology and Human Evolution. — Cambridge University Press, 2009.— P. 66.; Марков А.В. «Эволюция человека» и др.).

Проще говоря: деятельность всегда имеет цель. Однако не все что обычно относится к деятельности, вписывается в простую картину целей. Это относится в первую очередь к архитектуре как художественной деятельности, — как к искусству. Там, где затрагивается искусство, сама категория «деятельность», вообще говоря, не вполне уместна. На это наиболее ясно указал еще И. Гёте в одном из писем к И.П. Эккерману. Он говорил о том, что И. Кант несомненно показал роль целесообразности и цели в эстетическом. Но искусство-то никаким целям не подчиняется. «Искусство также велико как и природа», — говорил Гёте и далее подчеркивал, что оно «…не направляется какими-либо целями». Искусство несомненно соединяет в себе познание и коммуникацию. Но цели в искусстве — далеко не главное.

Познание выделяется из практической деятельности и формирует свои особые инструменты. Что же касается коммуникации, то как вспомогательная деятельность — это деловая, либо научная речь, либо продолжение проектной деятельности. Соучастие, чувство сопереживания, способность тонкого восприятия, чувство гармонии — все то, что особенно существенно в искусстве, трудно связывается с целями и передачей смыслов речью. Достаточно напомнить: «Искусство — есть передача эмоций» (Л.Н. Толстой). Имеется и взаимосвязанный с этим большой вопрос: как понимать коммуникативную деятельность и коммуникативную функцию языка, о которых часто говорят исходя из деятельностного подхода?

С этой темой взаимосвязан более общий вопрос: что значит рассматривать знак в системе деятельности? Это затрагивает главное: определение объекта семиотики. Если мы понимаем знак как нечто материальное и воспринимаемое, — как «предмет, явление, действие» — все ясно. Но если знаки и знаковые системы понимать в духе Ч.С. Пирса и его последователей, у которых все процессы психики, мышления, сознания — это процессы семиозиса, то знаки при рассмотрении этих процессов — логически исходные понятия. Поэтому целесообразно обсуждать тему: «знаковые системы в целом — знаковые системы деятельности».

 

По поводу деятельностного подхода в семиотике архитектуры

 

Г. Ю.:  Схема типов деятельности может рассматриваться: 1) применительно к архитектурно-градостроительной деятельности — к проектной или проектно-строительной практике и 2) применительно к реальности существования объектов этой деятельности: реальным поселениям, городам, функциональным зонам, архитектурным ансамблям, зданиям, сооружениям и т.д. Применимость самого понятия «деятельность» и всех связанных с ним понятий, моделей, представлений для этих реальностей различна. Но, конечно, основным объектом для нас является реальность 2 и ее влияние на реальность 1. Здесь-то и выявляется некоторая неполнота категории «деятельность». Для рассмотрения жизненной реальности архитектурно-градостроительных объектов деятельность оказывается недостаточно емкой категорией. Ведь когда мы рассматриваем любой фрагмент городской среды: жилой дом, улицу, двор, городской квартал, жизненные процессы, происходящие в этих домах, на улицах, во дворах и т.д., вообще многое из того, что происходит, относится не к деятельности, а к поведению, другим процессам «вне деятельности», например, к созерцаниям, переживаниям, эмоциональным реакциям. И это сказывается на всех знаковых системах, которые формируются в окружении людей или оказываются существенны в нем. Например, создание ориентиров, которые исследовали в семиотике урбанизма. Являются ли высотные доминанты городов символами неба или ориентирами движения к городским центрам? И как изменяются эти их знаковые роли в разные периоды и в разных культурах?

Часть знаковых систем искусственной среды, города, архитектуры несомненно и достаточно очевидно связана с деятельностью, но многое другое не вполне можно описать и объяснить с помощью деятельности — с ее целями и средствами. Кроме того, для рассмотрения целей, объектов, средств архитектурно-градостроительной деятельности приходится различать то, что «думают» проектировщик и потребитель, ставя себя (проектировщика) на место участника жизненных процессов, приписывая ему свои собственные идеи, образы, смыслы, настроения. т.е. связывать реальности 1 и 2. А эти реальности не всегда можно связать, особенно учитывая многообразие групп потребителей.

 

Знаковые системы и деятельность: их взаимоотношение зависит от того, как мы определяем знаки и знаковые системы

 

Г. Ю.: Если мы понимаем знак как нечто материальное или чувственно воспринимаемое, как «предмет», явление, действие, замещающие нечто другое», тогда знаки включены в деятельность как некоторые элементы и представляют собой средства деятельности — ее инструменты. В этом случае знаки проще рассматривать в рамках деятельностного подхода.

Если мы понимаем знак как мысленную связь «означаемое — означающее» — так как определял знак Ф. де Соссюр, — тогда знаки представляют собой элементы некоторой «сетки отношений», связей, структур, т.е. элементы некоего языка. Такая знаковая система как язык не обязательно обусловлена деятельностью или шире: деятельностью и поведением. Она может пониматься, напротив, — как основа поведения и деятельности. Если мы допускаем, в частности, что некоторые связи внутри языков врожденные, тогда и некоторые понятия, смыслы, действия имеют врожденный характер. А если некоторые из этих связей, образующих языки, направляются не процессами, навыками, выработанными приемами деятельности, а некоторыми внедеятельностными и внекультурными факторами, то и подход к знаковым системам с позиций деятельности приобретает частный характер, оказывается узким по сравнению с более широкими обусловленностями. Это, мне кажется, вторая причина, в силу которой деятельностный подход не находит широкого распространения в семиотике.

И наконец, третья — самая важная, на мой взгляд, причина. Семиотика Ч. С. Пирса, ее сторонники и продолжатели понимают знаки и знаковые системы значительно шире чем сторонники и последователи идей теории деятельности или сторонники и последователи семиологии Ф. де Соссюра. Знаками с точки зрения пансемиотической теории Ч.С. Пирса являются любые связи, замещающие какие-либо другие связи. Нужно еще рассматривать: где здесь место поведению и деятельности и как вписываются представления о деятельности в модели семиозиса?

(Продолжение следует…)